К.Ш.
1
Никогда этот дом не был так одинок и тих, как в ту пору, после смерти бабушки; и хотя звучали в нём голоса, шипела по утрам на старой сковородке яичница, скрипела в ночи кровать, тишина не таяла – и от всех этих звуков, особенно вечерами, когда в окно лился золотой, как из рая, из прошлого, из давних каникул, летний свет, хотелось укрыться в ней. Жизнь продолжалась, летела, распахивала окна, варилась в чугунке молодой картошкой, гремела грозами, но больше – томилась памятью. И ушедшее счастье, о котором никогда раньше и не думалось, что оно – счастье, казалось простым и неповторимым даром…
Пять утра – росный шепоток рассвета: «Проснись!» В то лето ранние пробуждения были для меня обычным делом. Тревожно спалось по ночам, а бывало, и не спалось вовсе. Иногда охватывал страх, такой, как в детстве, когда ни с того ни с сего вдруг боязно открыть глаза, выглянуть из-под одеяла.
На окраинной улице ни одного зажжённого фонаря, тьма непроглядная. К двум часам смолкал вдали собачий перелай, и наступал самый глухой и бессонный час; только тикали стрелки старых ходиков да с перебоями урчал холодильник. И лишь утром, после короткого рассветного пробуждения, начинался настоящий сон, глубокий, дающий отдых…
Думала: приедет из рейса Володя – отступят эти ночи, рядом с ним высплюсь. Приехал. Ночи стали добрее, уютнее, а зори будили так же рано – поговорить, побродить по меже сна и яви. Сон – лес, явь – поле; высокий, в человеческий рост, иван-чай мягко глядит в глаза…
Тем утром Володя спал рядом, отвернувшись к стене, обитой тёмным узорчатым ковром. Крепкая белая спина в родинках, на шее – тёмная старенькая верёвочка (крестик), русые, немного поредевшие волосы. Сорокалетний, жаркий, в зените. Не заветный, но близкий, даже родной. Скиталец, душа бесприютная. «Только не бросай меня…» – просил.
В счастливую, хмельную минутку дала слово: «Не брошу!» Так и пошло-поехало… Уезжал на работу, на Север (моряк дальнего плавания) – ниточка, которая нас связывала, истончалась, темнела, как та верёвка с крестиком на его шее; казалось, чуть дёрни – и всё, жизнь пойдёт дальше, пусть и по одинокой тропе. А приезжал – снова теплели, хмелели друг от друга. Так и жили без малого три года – как на качелях…
Володя вздрогнул, заворочался (видно, от рассветного холодка, хлынувшего в распахнутое окно, стало зябко), но не проснулся. Я укрыла его тонким одеялом и встала: сон больше не шёл – позвал светлый день… Пора!
В комнате пахло кипреем. Листья его были разложены на покрывале, расстеленном на полу, и накрыты старой простынёй. Подняла её, посмотрела: почти высох. Поправила листья и снова накрыла: ещё чуть-чуть – и можно убирать в банки, на зиму, везти домой, в большой город. Взялась же заготавливать целебный чай, даже увлеклась! Посмотрела не одну передачу в интернете, изучила особенности ферментации иван-чая в домашних условиях – и принялась за дело. Дело отблагодарило душистым напитком, который, говорят, продлевает молодость.
Вот уже целую неделю иван-чай – поиски его (велосипедные экспедиции!), сбор, ферментация, сушка – был для меня настоящей отрадой. Да что там – целым приключением! Выехать за городок, проехаться деревнями, свернуть на полевую дорогу, надышаться пшеницей, взошедшей высоко и тучно, лихо проскакать по ухабам, как в детстве, – и в лес!
Там смотри в оба, ищи малиновые островки на опушках. Найдешь – радостно! Подходишь к нему – высылает царский цветок свиту из бабочек и шмелей – встречать гостью. Знает, что обойдусь с ним по-родственному: стебель ломать не стану, малиновой короны не трону, аккуратно оборву листья да сложу их в тряпичный мешок… Дома поднесу ладонь к тёмно-зелёному вороху – дышит теплом, греет.
Знатоки советуют: перед тем как ферментировать, листья иван-чая нужно укутать чем-то тёплым и на время оставить, чтобы они потомились в тепле. Я укутывала их старой дедовой курткой, ставила в уголок комнаты – и потом всё поглядывала туда, словно там, под курткой, таилось что-то живое, доброе…
Ещё лет десять назад, когда были силы сесть на велосипед и привезти мешок-другой сочных листьев, иван-чай заготавливала бабушка. Теперь возилась с ним я, и в этих хлопотах словно продолжался наш тихий женский разговор.
Я сварила кофе, сделала бутерброды, села у открытого кухонного окна. Позавтракать – потом за блины. Володя любил их по утрам с яичницей. Ставил перед собой на стол сковородку и в ярко-оранжевый желток макал горячий блин, закусывал огурцом, запивал кефиром. Залюбуешься. И даже подумаешь: «А вдруг – это ему вот так всю жизнь начинать с тобой дни?..» И тепло от этой мысли, и страшно…
К половине седьмого блины были готовы. Володя спит часов до девяти – есть время сесть на велосипед, проехаться по окрестностям, поискать малиновые островки, набрать тёплых листьев для последней заготовки…
2
Выехала за город. Кругом поля: пшеница, кукуруза, свёкла. Жирно на земле, урожайно, жарко. Всё трудится: солнце, почва. Овощи тянут из земли горячие соки, ягоды в палисадах наливаются цветом, сахаром, скрипят колодезные цепи, трудится вода, растекаясь по грядкам… Трудится человек. Жизнь трудится, катит себя по земле, по времени дальше и дальше. «…так бы и душе твоей жить», – прошелестел в лицо ветерок с пшеничного поля.
По ухабистой полевой дороге, поворот на которую был в самом конце деревни, я направилась в сторону знакомого леса. Доехав до него, повернула не налево, как обычно, а направо: опушки той стороны были у меня не изучены.
Ни души вокруг. Густое, душистое разнотравье. Пшеничное поле соседствует с лесом, наливается жёлтым маслом, зерном. Скоро колосья станут клонить головки долу – а там не за горами жатва; и осень, и чёрная земля, поутру присыпанная инеем, и белый снег без конца и края…
Ехала по тропинке между полем и лесом, напевая песню. Иван-чай ещё не показывался – любит, чтобы его поискали, дождались.
Вдруг!..
Нет, не малиновый островок. Голубая ограда. В лесу, чуть поодаль от дороги, под берёзами. В ограде – холмик, невысокая тёмная тумба с пятиконечной звездой. Чья-то могила… От неожиданности я нажала на ручной тормоз на руле сильнее обыкновенного – велосипед мгновенно остановился, так что я чудом осталась в седле. Поставив велосипед на подножку, направилась к могиле. По дороге сорвала несколько ромашек.
Ни имени, ни фамилии, ни дат – никаких примет на старом памятнике. Положила цветы у подножия тумбы, задумалась. Очевидно, солдат. Похоронен там, где погиб, скорее всего, вдали от дома, родных. Цвет ограды, довольно насыщенный, говорил о том, что деревенские приглядывают за могилой, ходят сюда; отрадно, и всё же не по себе – ходят ведь без любви, просто по совести.
И этого много; но душе – жив ты или мёртв – мало… Грустно стало. Захотелось остаться здесь ненадолго. Просто побыть здесь, подумать, не спеша за временем, не торопясь домой. Сесть в траве – и смотреть за двоих, как входит в зенит июльское солнце…
Я достала из рюкзака мешок, расстелила его под берёзой и села, облокотившись на крепкий молодой ствол. День стоял душный, хотелось пить – благо, в рюкзаке была бутылка холодной воды.
Ещё в нём лежала книга стихов – «Дар» Василия Казанцева. Сегодня взять с собой захотелось именно её. Ни одна «экспедиция» не обходилась у меня без книги, без чтения под каким-нибудь деревом или на пригорке. Чаще всего с собой у меня была короткая проза или статьи о литературе, но теперь – понадобились стихи…
Напившись воды, открыла книгу и стала читать; начался разговор. Поначалу беседовали двое: я и поэт; мне хотелось узнать секрет несказанного, а ему – сохранить его, но при этом высказаться. Непростая, но счастливая беседа…
Тут на страничку села белая бабочка и застыла. Налетел ветерок, сбросил на книжный листок былинку. В лесу ухнула, будто попросила о чём, какая-то птаха. Бабочка не улетала, баловала сахарной красотой взгляд, и её тёмные лапки сливались с чёрными буквами. «Надо читать вслух», – догадалась я.
Хрупкая гостья встрепенулась, поднялась в воздух – и добрый ветер сам перевернул страницу. Луч солнца, пробившийся сквозь березовую сень, лежал на могильной тумбе, живо подрагивал от ожидания. Сперва я читала тихо, словно боясь кого-то разбудить, а потом – дала себе волю…
Молча бродишь средь трав суховатых –
Неуверенно, будто впотьмах.
Что ты ищешь на этих покатых,
Позабыто безлюдных холмах?
Здесь, на склонах отлогих, устало,
Троп и трав постигая письмо,
Детство – счастье когда-то искало…
Стало счастьем далеким – само.
Чем дольше читала, тем свободнее звучал мой голос, постепенно становясь таким, каким только я его слышала и знала. Слова чужие, мысль чужая – а голос твой, сокровенно твой…
Дверь – настежь длинным сквозняком!..
Набито вздулись занавески.
Как выстрел, холод острый, резкий
Пронзил оторопевший дом.
Сверкнула высь, блеснули воды.
Плеснул огнём кремень дорог.
Простора, счастья и свободы
Ударил в сердце смертный ток.
Вспоминалось детство, недавняя юность… Подумалось вдруг: как хорошо иметь прошлое! Вольнее дышало одиночество, и от него совсем не хотелось укрыться. Казанцевские пейзажи, напитанные вечными токами, удивительно сливались с тем, что меня окружало. Порой возникало чувство, что они появлялись в книге прямо на глазах, ткались из здешнего воздуха…
Прохладно-солнечный, пахучий,
К щеке ласкающийся цвет.
И в листьях – быстрый шёпот жгучий:
«Опасней счастья – выси нет!»
Сколько времени это длилось, сказать трудно – помню только, что от книги меня оторвал резкий порыв ветра – предгрозового, очень свежего, дерзкого. Ветер-мальчик, ветер-подросток, юный, взбудораженный ветер, в котором был колючий ток и душистая влага! Пробежался по голым предплечьям, по волосам – и скрылся в лесу. Погудел в малиннике, поискал ягод, чем-то весело хрустнул и рванул дальше.
Я подняла глаза: небо надо мной было затянуто, а с запада шла тёмная туча. Садиться на велосипед и ехать домой было поздно – вот-вот начнётся гроза, а дорога идёт через поле: опасно! Всё, что осталось, – найти крону погуще и укрыться под ней, надеясь на лучшее. Спрятав книгу в рюкзак, я подбежала к велосипеду и закатила его под раскидистую берёзу (говорят, в берёзы редко попадает молния), где и решила остаться до окончания бури.
Сверкнула молния, загремело. Володя учил меня: если гроза застала в лесу, надо сесть под деревом в позе «эмбриона»: обхватить руками колени и положить на них голову. Так я и сделала.
Начался ливень, щедрый, густой, душистый – дождь зрелого, пшеничного лета. «Скоро яблочки поспеют», – пропела в кроне озорная струйка и юркнула мне под майку, обожгла шею тёплым дождевым холодком.
Гремело не долго, но, когда туча проходила над полем и забрасывала в него свои электрические удочки, было не по себе. Однажды молния ударила совсем близко, ослепила, вызвав внутри разряд животного страха, за которым тут же вспыхнула радость: жива!..
После этой шутки гроза стала уходить в сторону.
Крона моей берёзы, как могла, спасала меня от ливня, но не от холода. И не оставалось ничего, кроме как встать из позы «эмбриона» («родиться!») обхватить руками ствол дерева, прислониться к нему щекой и греться, ожидая, пока закончится дождь. Постепенно я стала согреваться, а с деревом расставаться не хотелось.
Вспомнилось, как в детстве с бабушкой и мамой ходили в лес и вот так же, обняв стволы, набирались сил, даже говорили с ними, о чём-то шептались… И вот – захотелось шептаться! Бабушка говорила, что дереву можно рассказать многое – всё уйдёт в землю, в ветер, а сердцу станет легче. Заманчиво… Надо закрыть глаза – и начать. Не так-то это и просто, но стихи, прочитанные вслух, сделали своё дело – и я тихо заговорила:
– Послушай… Я кое-что расскажу тебе, если ты не против. Во всяком случае, в моём детстве деревья не отказывались выслушать какую-нибудь историю. Надеюсь, порядки здесь царят вечные, и это в силе. Так вот… Мне почти тридцать лет. За тридцать лет может вырасти целое дерево! А я чувствую, будто меня – меня в полный рост – на земле ещё не было. Ты выросло, а я никак не рвану ввысь… Всё время кажется, что чего-то главного для этого я не делаю. И никак не могу понять – чего?
Что-то загудело внутри ствола; наверное, корни крепче впились во влажную почву, чтобы напиться дождя, и влага тихо, сладко пошла по ним. Дерево жило, властно брало своё, и у него не было для меня ни вопросов, ни ответов. Почувствовав неожиданное воодушевление, я продолжила:
– Не подумай, что я гордячка, но во мне есть всё. Ты, этот лес, и другие леса, и поля, и деревни – у меня есть родина. Есть стихи – сотни стихов! Я могла бы читать тебе их днями напролёт! Есть картины, которые я люблю и о которых могу рассказывать часами… Музыка… Прошлое. Память. Мои ушедшие… Всё на свете во мне отражается, потому что я человек. Но и мне со всем этим отражённым, полюбленным нужно отразиться в ком-то, в чём-то. В слове, в чьей-то памяти, в любви. Вот этого нет… Значит, что-то не так… Я лгу. По привычке живу с человеком, которого не люблю. И он лжёт. Ему страшно остаться одному, не иметь дома, женщины, семьи, но ведь если я не люблю его, то и он – нет? Злимся друг на друга за то, что мы не те, кому нам не пришлось бы врать. В глубине души надеемся, что встреча с «теми» всё-таки состоится – тогда вырвемся на свободу, полюбим, широко развернёмся в делах… Но это, пожалуй, пустая и смешная надежда… До бабушкиной смерти я не думала о таких вещах – а теперь каждое утро меня будят мысли, и я не знаю, куда от них деться и у кого мне просить прощения… Вот, пожалуй, и всё… Спасибо.
Так, не разлучаясь с деревом и не открывая глаз, я простояла ещё какое-то время, уже не чувствуя ни холода, ни дождя. Вспоминала бабушку… Что она поверяла своим деревьям? Я почти ни о чём её не расспрашивала, просто любила, как могла, – молодой, подслеповатой любовью.
Потом представила, что рассказал бы здесь Володя о себе, обо мне, о нас, о своих странствиях – и мне захотелось просто поговорить с ним, поговорить дружески, без обид, ожиданий, семейных ролей… Так, мысленно, я приставила к этому дереву родителей, брата, поэта Казанцева, бойца, погибшего здесь, и даже любимого человека, которого ещё не было в моей жизни…
К каждому из них у меня появились вопросы, для каждого родилось слово. В те минуты мне верилось, что оно будет сказано прежде, чем вечность охватит нас своими голубыми оградками. Даже цветок иван-чая представился мне у берёзы со своей исповедью о бессмертии… И вот спустя четверть часа моя собственная исповедь уже не казалась мне откровением, словно многое из неё осталось позади, а душа сделала лёгкий шаг вперёд, ещё один, и ещё…
«За полчаса «материала» собралось на целую книгу», – улыбнулась я, а потом, повернувшись к могиле солдата, поклонилась ему. Мои ромашки совсем вымокли, и жёлтые глазки их казались заплаканными.
«Жись-жись!» – чирикнул кто-то над головой. Заканчивалось ненастье. На землю возвращался солнечный летний день с птичьими голосами, звонами, гудами, бесконечный день, за которым придёт вечер с чередой небесных чудес, а после – спокойная чёрная ночь.
Постепенно унимался дождь – и вскоре совсем унялся, растворился в солнце. Я села на велосипед и поехала по мокрой межевой дорожке. Перед тем, как вырулить на полевую дорогу, ведущую к деревне, решила проехаться вдоль знакомых опушек…
И вот, по законам чудесного дня, чуть поодаль от них меня ждала удача: не просто островок, а целый архипелаг иван-чая! Такого высокого, крепкого и царственного кипрея мне ещё не доводилось видеть!
На жирных тёмно-зелёных листьях, на ягодах малины, алевшей сквозь иван-чайные заросли, блестели капли дождя. У цветков хлопотали пчёлы, а заметив меня, тут же стали проявлять назойливое любопытство. Из высокой травы доносился стрёкот кузнечиков и мерная трещотка какого-то тайного существа. Всё жило, всё было жизнью; того и гляди – придёт по малину зверь, зашипит у ноги гадюка или уж скользнёт рядом, чтобы о чём-то напомнить…
Меньше чем через час мой тряпичный мешок был полон влажных листьев, на ладонях красовались зелёные пятна, а во рту было сладко от захмелевшей поздней малины. Вот теперь можно было прощаться с лесом…
Доехав до деревни, я вырулила на шоссе и быстро закрутила педали, чтобы согреться и побыстрее добраться до дома…
Свежие комментарии